Главная Форум Регистрация Поиск Сообщения за день Все разделы прочитаны Календарь Правила форума Наше радио

Вернуться   Музыкальный Огонек > ЗАРУБЕЖНАЯ ШКАТУЛКА > Зарубежные группы и исполнители > О жизни и творчестве исполнителей


Улыбнитесь
Чтобы вас не искусали комары - возьмите половинку лимона, бутылку текилы, солоночку соли и не ходите на улицу.

Ответ
 
Опции темы
Старый 06.12.2005, 12:12   #1
Музыкальный Огонек
Архивариус
 
Аватар для Музыкальный Огонек
 
Группа: Участники
Регистрация: 13.02.2006
Последний визит: 16.04.2016
Сообщений: 1,407
Поблагодарил(а): 0
Поблагодарили: 30,611



Шарль Азнавур – автор более тысячи песен, многие из которых вошли в сокровищницу французской эстрады. Он стал первым французским исполнителем, которому удалось получить платиновый диск в Европе. Общее количество дисков, проданных за карьеру певца, перевалило уже за 100 млн.

Об Азнавуре известно почти всё: его рост164 см, весит около 60 кг, некрасивый. Когда он впервые выступал с собственным концертом, исполняя свои песни, один парижский критик написал: «Надо быть сумасшедшим, чтобы с такой внешностью и таким голосом представиться публике».

Его песни исполняли Рэй Чарльз, Ширли Бейси, Лайза Минелли, Фред Астер, Бинг Кросби и многие другие известные артисты. По результатам опроса журнала Time, Шарль Азнавур был назван лучшим эстрадным исполнителем XX века. Критики отзываются о концертах певца как о «двух часах нежности, ностальгии и любви», а шансонье Морис Шевалье однажды сказал, что этот артист «поет о любви так, как до сих пор еще никто никогда не пел. Он поет так, как сам любит, чувствует и страдает».

Настоящее имя Шарля Азнавура - Shahnour Varenagh Aznavurjian (Шанур Варинаг Азнавурян). Он родился 22 мая 1924 года в Париже, в семье выходцев из Армении, переселившихя во Францию после геноцида армян в 1915г. Они намеревались оттуда перебраться в Америку, но США отказали им в визе, и, таким образом, Ш. Азнавур стал гражданином Франции. Миша и Кнар Азнавурян, будучи не в состоянии удовлетворять нужды семьи, занимаясь только искусством (он - баритон, она - актриса), открывают ресторан на улице Юшетт. Во время мирового кризиса 30-х годов Миша закрывает свой ресторан. Семья Азнавурян живет в среде музыки, театра и поэзии. И совершенно естественно, что маленький Шарль привлечен к этой семейной профессии.

Уже в возрасте пяти лет Шарль играл перед зрителями на скрипке, а в девять дебютировал на сцене, исполняя русские танцы. В 9 лет Шарль проходит прослушивание и постуает в "Театр Маленького Народа". Затем начинаются пьесы, в которых Шарль играет роли для детей: "Эмиль и детективы" в студии на Елисейских Полях в 1933 году, "Много шума из ничего" в театре Мадлен в 1935 году, "Ребенок" Виктора Маргерита, в конце 1935 года он играет роль Генри III в детстве под руководством Пьера Френея и Ивонн Прэнтам. Тем временем Аида, его сестра, приглашена в труппу варьете. Она вовлекает Шарля, который получает первое боевое крещение. Годы проходят, спектакли следуют друг за другом. Аида поет, увлекая своего брата по своим стопам. Но Шарль имеет неподходящую внешность и голос, о котором говорят "неприятный". Зима приходит, надо выжить: продажа газет на улицах, съемки в эпизодах фильмов позволяют семье Азнавурян выживать.

Петь он тоже начал с детства, в капелле церкви Сен-Северена. В то время как его отец вступает под знамена, Шарль получает стипендию в Центральной Школе Радио. Он прогуливает уроки, чтобы учиться в проходах театров или мюзик-холлов и проводит время в кино. Аида обнаруживает своего брата в Клубе Песни. Шарль знакомится с Пьером Рошем, молодым пианистом и композитором. Они образовывают дуэт под именем "Рош и Азнавур" и поют по кабаре Франции и Бельгии. Шарль становится постоянным поэтом Пьера Роша. В 1946 году великая французская дива Эдит Пиаф попросила Азнавура написать песни для нее, и взяла их обоих с собой в турне по Франции и Америке с труппой «Компаньон де ля шансон». Граница пересечена, и вот Квебек, где успех не заставляет себя ждать. Они приглашены в "Золотой фазан", где остаются на 40 недель из расчета 11 спектаклей в неделю, в среднем 600 зрителей на каждом.

Под влиянием Эдит Пиаф Шарль отделяется от Роша. Он возвращается к издателю Раулю Бретону, пишет для Жюльет Греко "Je hais les dimanches" и дает песни Шевалье. За несколько лет, как написал тогда один журналист, "Франция полностью Азнавурова".

Нет ни одного концерта, в котором нет как минимум одной песни Шарля Азнавура. Средства массовой информации любят эти песни, но находят голос незвучным и его стиль певца-артиста слишком коммерческим. По его возвращении из поездки по северной Африке руководство "Мулен Руж" впервые ставит его имя во главе афиши.

Бруно Кокатрикс не остается в стороне и предлагает ему 3 недели в "Олимпии" в первой части концертов Сиднея Беше. Затем появление в "Альгамбре", сделавшее из Шарля молодую звезду номер 1 во Франции. Что за каторга была до этого... "Меня освистывали, бросали монеты, пивные бутылки, но я выдержал, и теперь я здесь".

В течении восьми лет Шарль пользовался покровительством и поддержкой Эдит. Он был у нее водителем, носильщиком, мыл посуду, потом стал ее секретарем, но никогда не был ее любовником. Шарль комплексовал и в жизни, и на сцене из-за своего щуплого телосложения и носа с горбинкой. Эдит оплатила пластическую операцию, и ему поправили нос. «Думаю, что благодаря ей я стал французом»,– шутит Азнавур.

Знакомство с Эдит Пиаф было самым главным стимулом в профессиональной жизни Азнавура. Он научился у нее всему, что можно узнать об искусстве шансонье. По ее настоянию Азнавур оставил Роше и, помимо написания песен, начал свою ошеломляющую карьеру певца - солиста. Армянская тема была представлена в нескольких его песнях: ''Джан'', ''Автобиография'', ''Они пали'' и ''Для тебя, Армения''.

После Второй мировой войны Азнавур вернулся к любимому делу - стал играть в театре, на сей раз в драматической труппе Жана Дасте. В 1947 году он начал работать в дуэте с Пьером Роше в качестве певца и автора песен. Несмотря на поддержку Мориса Шевалье и Эдит Пиаф, певцу потребовалось более 10 лет на то, чтобы добиться признания у публики. Поначалу критики были настроены крайне недоброжелательно к этому щуплому, невзрачному обладателю хриплого, ничем не примечательного голоса. Тематику его песен тоже не могли оценить, ведь для французской эстрады того времени было характерно сочетание слащавой сентиментальности и банальности. А в творчестве Азнавура явственно прослеживалось совсем иное: меланхолия, ностальгия, ирония и другие табуированные темы.

Именно тогда, в середине 50-ых в его репертуаре появилась песня "Aprеs l'amour" ("После любви"), содержание которой было сочтено слишком откровенным, настолько, что ее запретили транслировать на радио. Тем не менее, артист не сдавался и выступал перед публикой в клубах, коль скоро на радио его не жаловали. И, в конце концов, он добился признания. Более того - принято считать, что певец произвел настоящую революцию на французской музыкальной сцене.

Целеустремленность Азнавура сделала свое дело: он стал звездой парижского мюзик-холла, а затем, после съемок в кино (с 1955 года) его популярность возросла еще больше. В 1960 году он получил приз Каннского фестиваля за роль в фильме Андре Кайатта "Завтра моя очередь", также он снялся в картинах "Стреляйте в пианиста", "Дьявол и десять заповедей", "Жестяной барабан", "Призраки шляпника", "Эдит и Марсель". В общей сложности его фильмография насчитывает более 60 ролей, а в одной из картин с его участием - "Yiddish Connection" - Азнавур выступил в качестве не только актера, но и сценариста.



Работая с переводчиками, он записал варианты своих песен на английском, испанском и итальянском языках. В 1964г. он организовал свою первую распродажу в Карнеги Холл и свой первый мировой тур, в который входили Турция, Ливан, Греция, Африка и СССР.

В 1965 году он поставил на парижской сцене мюзикл "Monsieur Carnaval" ("Месье Карнавал"), и именно тогда публика впервые услышала, наверное, самую известную песню музыканта - "La bohеme" ("Богема"). В 1969 году Американская ассоциация авторов и композиторов наградила Азнавура специальной наградой за песню "Hier encore", а во Франции за эту композицию ему вручили La Mеdaille Vermeil.

В начале 70-ых в песнях Азнавура появляется тема проблем и трагедий людей, живущих в разных уголках Земли. Он пишет и исполняет со сцены грустные композиции "Le temps des loups" (о жестокости городской жизни), "Comme ils disent" (о гомосексуализме), "Mourir d'aimer" (мелодия из одноименного фильма о репортерах, гоняющихся за горячими фактами). За "Mourir d'aimer" композитору на Венецианском кинофестивале была вручена еще одна престижная награда - "Золотой лев".

Затем в соавторстве с композитором Джорджем Гарваренцом Шарль Азнавур берется за написание оперетты "Douchka". Со временем все чаще в его репертуаре появляются песни социального и политического характера, так, в 1975 году по случаю 60-летней годовщины армянского геноцида в Турции он создает балладу "Ils sont tombеs".

В 1988 г. после трагического спитакского землетрясения, унесшего тысячи жизней, Шарль Азнавур основал благотворительную ассоциацию "Aznavour pour l'Armеnie" (''Азнавур для Армении'') и организовал несколько акций в помощь пострадавшим. Для одной из таких акций он пригласил Анри Верно и 90 других фрацузских певцов и актеров, в сотрудничестве которыми был создан благотворительный клип на песню ''Для тебя, Армения'', проданный рекордным количеством в 2 млн. копий. В благодарность Азнавуру вручили дипломатический паспорт Республики Армения и назначили постоянным послом в ЮНЕСКО. Певец продолжает оказывать помощь Армении и по сей день.

В 1991 году певец публикует сборник песенных текстов и короткой прозы под названием "Des mots а l'affiche". Тогда же он приобретает права на издание многих популярных французских песен, включая записи Эдит Пиаф и Шарля Трене. Однако новое амплуа - бизнесмена - не мешает ему, по-прежнему, активно заниматься творчеством. В 1997 году 73-летний Азнавур был признан лучшим певцом года во Франции и получил награду Victoires de la Musique, а в 2000 году он написал мюзикл, посвященный жизни французского художника Анри Тулуз-Лотрека. Премьера мюзикла "Lautrec" состоялась в Лондоне в апреле того же года и была очень хорошо принята критиками.

Он также опубликовал свои стихи и автобиографию ''Азнавур об Азнавуре''. Продав более 100 млн. записей, Ш. Азнавур стал королем среди певцов, поющих о любви на французском языке, как Элвис Пресли на английском и Хулио Иглесиас на испанском.



После двух неудачных браков он женился на шведке Уилле Тюссель, бывшей модели, устроив пышную свадьбу и обвенчавшись в армянской церкви. Он говорит:"Женщины, всегда занимавшие в моей жизни особое место, относились ко мне по-разному: любили, обманывали, обожали, отвергали. Мне случалось пережить немало счастливых часов прежде, чем я оказывался покинутым. Часто я платил им той же монетой, и в этом я нисколько не отличаюсь от других мужчин. В свой черед я покидал в слезах одну, чтобы броситься в объятия другой. Глубоким и искренним чувствам предпочитал увлечения". Однажды он признался, что больше всех любил Лайзу Минелли. Но ей тогда былo 17 лет, а ему 39. Но вот уже 38 лет он живет со своей женой Улой. Он счастлив, у него трое детей: Николас, Катя и Миша. Двое последних от Улы. А еще у него есть внучка. Он любит ловить рыбу, кушает немного, но только деликатесы, но больше всего любит ходить на прогулки в обществе Улы. Он давно не менял женщин, зато часто менял дома, в которых жил. Утверждает, что место, в котором работает, влияет на его творчество, вдохновляет его. Но не в каждом его доме жила муза, и, когда ее не было, он попросту менял место жительства.



Вместе с семьей - женой и тремя детьми - он живет в Швейцарии, на берегу Женевского озера. Несмотря на возраст, Азнавур продолжает работать и много ездит по миру с гастролями - когда ему исполнилось 75, он просто не смог расстаться со сценой и сказал: "Я собираюсь работать до 90 лет и умереть в 100".


http://www.pravda.ru/culture/2005/4/68/289...82_aznavur.html
http://www.armnet.ru/best_html/aznavur.htm
http://sumbur.n-t.org/lc/il/az.htm
http://www.frmusique.ru/artists/aznavour/aznavour.htm
__________________
Время - драгоценный подарок, данный нам, чтобы в нем стать умнее, лучше, зрелее и совершеннее. - Томас Манн, 1875-1955, немецкий писатель
Музыкальный Огонек вне форумаМужчина  
Вверх
Старый 06.12.2005, 23:09   #2
Ira
Гость
 
Аватар для Ira
 
Группа: Гости
Сообщений: n/a

yonic
Спасибочки!!
 
Вверх
Старый 07.12.2005, 05:58   #3
оксана
 
Аватар для оксана
 
Группа: Участники
Регистрация: 17.08.2005
Последний визит: 21.10.2009
Сообщений: 3
Поблагодарил(а): 53
Поблагодарили: 6

Спасибо, yonic .
Может кто знает, где можно скачать его песни?
__________________
Мудрый человек не делает другим того, чего он не желает, чтоб сделали ему.(Конфуций)
оксана вне форумаЖенщина  
Вверх
Старый 08.12.2005, 10:41   #4
pradedushka
Почтенный
 
Аватар для pradedushka
 
Группа: V.I.P.
Регистрация: 23.05.2005
Последний визит: 17.05.2020
Сообщений: 312
Поблагодарил(а): 709
Поблагодарили: 2,618

Благодарю. Много нового открыл для себя о певце. Кстати не знал и о взаимоотношениях с приятной моему сердцу Эдит Пиаф. Всегда восторгаюсь,когда люди откликаются на чужие беды. Отношение Азнавура к трагическим событиям в Армении понятны. Но одно дело понять их,а другое-реально помочь людям в беде.Молодец.
pradedushka вне форумаМужчина  
Вверх
Старый 08.12.2005, 11:51   #5
yonic
Праздный
 
Аватар для yonic
 
Группа: Отрезвитель
Регистрация: 12.08.2005
Последний визит: 13.08.2007
Сообщений: 99
Поблагодарил(а): 35
Поблагодарили: 13,029

Аида Азнавур-Гарваренц. Мой брат, Шарль Азнавур
(Роман-воспоминание. С французского. Перевод Григора Джаникяна и Ирины Карумян)

Мне был год и четыре месяца, когда это случилось, но помню все так хорошо, словно это произошло вчера, цветные обои маленькой комнаты, солнечные блики на оконных стеклах, а за ними — крупные зеленые пятна аллеи Сен-Мишель.
Я впервые осталась одна с яйя — моей прабабушкой. Уже пятнадцать дней, как мамы нет дома, но она должна вот-вот вернуться. Мне не сидится на месте — на разные лады я повторяю только одно слово — “апарик”, “апарик” — братик. Бабушка смотрит на меня с улыбкой. Открывается дверь, входит мама. Бросаюсь ей навстречу, потом, вдруг застеснявшись, останавливаюсь. В белоснежных пеленках я вижу существо с черными-пречерными волосами и ярко-красным лицом. Это апарик — мой младший брат. Мама наклоняется, чтоб я могла обнять его, и я запечатлеваю поцелуй на его красном носике. Это ему совсем не нравится, он просыпается и начинает орать изо всех сил. Он вопит, не переставая, минут пятнадцать, давая нашим соседям по улице Мсье-ле-Пренс свой первый “сольный концерт”.
С этого мгновения и всю свою дальнейшую жизнь он — “француз Шарль-Вагинак Азнавурян, рожденный 22 мая 1924 года в 5-м квартале Парижа, сын рожденного 26 мая 1897 года в Ахалцыхе (Россия) и не имеющего родины Мамикона Азнавуряна и рожденной 10 ноября 1902 года в Измите (Турция) и не имеющей родины Кнар Багдасарян”.
Итак, Шарль — единственный француз в нашей семье, потому что самой мне выпало родиться в Салониках и потому я тоже “не имею родины”. Это определение, проставленное в нансеновском паспорте, еще ничего не означает, мы все прекрасно знаем, что у нас есть родина, да еще какая — замученная, истерзанная, доведенная до агонии, не по своей воле нами покинутая, которую, однако, мы никогда не можем забыть и которая называется Арменией — Айастаном.
Как мой дед, отец и брат Шарль, я тоже — урожденная Азнавурян и сегодня, когда мне пошел седьмой десяток, хочу помянуть всех тех, кто дал нам нашу фамилию, наши армянские гены и нашу любовь к песне. Закрываю глаза и вновь вижу их — они нас родили, они нас любили, и их больше нет. Обрывки историй, шепоты признаний, череда душ умерших поднимается из глубин памяти, беспорядочно, без временной последовательности и связи… Для тех, кто ушел в вечность, времени не существует.

1

В Тифлисе снег только что перестал валить, со стороны Черного моря дует западный ветер, тяжелые большие тучи, почти касаясь земли, медленно ползут к востоку, а вдали, на горизонте, появляется оранжевое солнце. День клонится к закату, но неожиданно теплеет.
Десятилетний мальчуган, зажав в кулаке копейки, бежит по заснеженной улице и поет. В эту же минуту в парке роскошного дворца в нескольких километрах отсюда мужчина в императорском мундире, озабоченный, с поникшим взором, одиноко шагает по аллее. Из широких окон дворца, освещенных закатным солнцем, за ним следят, но подойти не осмеливаются.
Этот печальный мужчина — самодержец всея Руси царь Николай Второй, а бегущий по заснеженной улице мальчуган — Мамикон (Миша) Азнавурян, мой отец. А дед мой Мисак в эту минуту среди тех, кто следит за впавшим в оцепенение бессильным царем из узкого оконца бельэтажа. Он один из поваров, сопровождающих Его Императорское Величество и императрицу Александру Федоровну в поездке по России.
В этот снежный день 1907 года Николай Второй был озабочен словами, которые произнес в его объятиях сын, царевич Алексей:
— Когда все кончится, похороните меня в саду…
Бледному от непрекращающегося кровотечения, съежившемуся ребенку казалось, что смерть уже близка…
Дед мой входит в дом и, не снимая плаща, ставит на стол две большие сумки. Он доволен — две недели семейное меню будет состоять из одних деликатесов, потому что помимо жалованья царь милостиво разрешает кухонной челяди уносить домой остатки с царского стола. В тот день жена и пятеро детей Мисака могли быть
довольны — из-за состояния здоровья царевича ни члены царской семьи, ни приближенные не притронулись к еде.
Стол заполняется яствами.
— Опять икра? - разочарованно говорит моя тетка Астхик, старшая из четырех сестер отца: она отдает предпочтение балтийской сельди. Природное равнодушие к еде пришлось очень кстати тетушке Астхик, когда в Советской Армении, где ей суждено было провести всю свою жизнь, настали не лучшие времена.
Ночь, все сидят за столом, хотя уже поужинали; один из стульев пустует. Сын Миша, которого два часа назад послали в соседний магазинчик за мылом, не вернулся… Даже шестьдесят лет спустя мой отец не мог забыть той великолепной взбучки — у деда была тяжелая рука, которую получил, когда наутро вернулся домой без денег и без мыла. То был знаменательный день: впервые в жизни Миша попал в цирк, пошел за кулисы, познакомился с артистами… Музыка, выступления и крики “браво” вызвали в нем такой бурный восторг, точно были обращены к нему лично. Уже в десятилетнем возрасте мой отец представлял себя великим артистом в злато-тканой униформе, стоящим в ослепительных огнях рампы или же ухаживающим за очаровательной наездницей. Откуда ему было знать, что “болезнь”, которой он заразился в ту ночь, не исцелится никогда и по наследству перейдет к его детям. Хотя, конечно, предпосылки для этого были, ведь каждый армянин и в минуты счастья, и в минуты горя свою любовь и грусть хочет выразить в стихах или в песне. Мой дед Мисак, когда его ресторанчик на улице Шамполион пустел и кухня блистала чистотой, брал в руки тар и пел в одиночестве песни своего детства. Иногда мы с Шарлем тихо садились в уголке, слушали и видели, какие у него при этом были грустные глаза. Возможно, песня уносила его в Тифлис, где он так сильно увлекся своей толстушкой немкой Лизой, что бросил жену и детей. Теперь, припоминая тот его взгляд и те песни, я думаю, что мой дед никогда не забывал их.
В годы, предшествовавшие 1914-му, в тифлисском доме Азнавурянов еще царили мир и любовь. Дед, сколотивший небольшое состояние, одевался всегда элегантно и модно и до конца своих дней сохранил эту привычку. Да, все было хорошо, и никто не чувствовал, что приближается конец света, что скоро все взлетит на воздух и исчезнет…
Как и все, Миша весело и беззаботно проводил свои отроческие дни. Подобно пастухам, шедшим за звездой, возвестившей благую весть о рождении Иисуса Христа, он следовал за бродячими комедиантами — циркачами, танцорами, певцами…. У них он хотел научиться ходить на руках, плясать, петь народные песни или опереточные арии, играть в русской мелодраме или в водевиле, исполнять Мольера по-армянски, тренькать на мандолине или таре — какая разница. Лишь бы когда-нибудь в верхней части афиши самыми крупными и яркими буквами написали фамилию — Азнавурян. Этот день наступил, но судьбе было угодно, чтобы по всему фасаду “Карнеги-холла” красовалось имя не отца, а сына. Там не менее в памяти всех, кто его знал, мой папа остался самобытным и неповторимым актером-комедиантом. Однако свои главные роли он сыграл в жизни — был он и д’Артаньяном, и Дон Кихотом. Нередко Дон Жуаном, а иногда и Сганарелем, но чаще, чем надо, — святым Мартином, а когда черные князья нацизма наводнили Францию, — Робин Гудом, армянским Тартареном, но никогда и ни при каких условиях не был он Тартюфом, Гарпагеном или Иудой!
При своем невинном тщеславии отец, наверное, хотел заслужить памятник… Такой памятник существует, он воздвигнут навсегда в сердце Шарля, в моем сердце и в сердце моего мужа Гарваренца, который тоже называл его “айрик” — отец.

2

…На восточном берегу Мраморного моря лежит маленький турецкий городок Измит, который через Босфор связан с Черным, а через Дарданеллы — с Эгейским морем. Отсюда до Константинополя рукой подать, и ветры, надувающие паруса бороздящих Босфор кораблей, дуют с самого Лесбоса и Трои.
Я сообщаю такие подробности о родном городе моей мамы, ибо история и география сыграли в ее жизни решающую и, увы, роковую роль.
Еще в начале века у Багдасарянов был в Измите дом из двадцати комнат. Дед по матери уже в двадцать пять лет имел собственную табачную торговлю и основал в Измите производство по обработке табачного сырья, которое и поныне является главным источником доходов для его населения. Среди покупателей табака была и знаменитая компания по производству спичек и папирос “Режи”. Дом в двадцать комнат еще не означал, что Багдасаряны были очень богаты. Просто, начиная с бабушек и кончая грудными младенцами, все жили вместе, в том числе племянники-сироты, незамужние тетки и даже весьма дальние родственники, зачастую очень нуждавшиеся и потому приезжавшие погостить. Багдасаряны не составляли в этом смысле исключения: если обстоятельства к тому не вынуждали, армянская семья не дробилась.
Однажды вечером мой дед, проезжая верхом через деревню недалеко от Измита, заметил молоденькую девушку, открывавшую окно. Открой она его тридцатью секундами раньше — не было бы на свете ни меня, ни Шарля. Очарованный нежными чертами, дед остановил коня. Но, почувствовав на себе пристальный взгляд незнакомого мужчины, девушка тут же закрыла окно.
На следующий день отец деда, надев праздничный костюм, едет в деревню просить руки девушки. Родители говорят, что польщены предложением, но их дочери всего тринадцать лет… Дед, ни минуты не колеблясь, заявляет, что готов ждать ее совершеннолетия, а пока предлагает обручиться, поклявшись, что до срока пальцем не дотронется до суженой. Через год родные благословляют их союз, и четырнадцатилетняя прелестная армянка, которой предстояло стать моей бабушкой, но которую мне так и не довелось увидеть, приходит невесткой в большой измитский дом.
Согласно древнему обычаю, молодая невестка в первый месяц не имела права разговаривать в доме мужа. В большой кухне багдасаряновского дома четыре поколения женщин без конца давали ей советы и наставления, коим она внимала со смиренной признательностью.
Их первенец родился 10 ноября 1902 года. Вторым их ребеночком была дочь, которой через двадцать лет предстояло стать моей матерью. Звали ее Кнар, что по-армянски означает — лира. Точное объяснение слова “лира” мы с Шарлем нашли в маленьком иллюстрированном “Ларуссе”, который весь исписали, когда лет в двена-дцать стали сочинять свои первые стихи и ноты. Я храню его до сих пор. Я вообще храню все — хорошие и плохие письма, фотографии, сувениры, афиши удачных и неудачных концертов… Не забываю я лиц тех, кто сделал нам добро и уже умер, и тех, кто желал нам зла и еще жив. Я ничего не уничтожаю и не теряю, все здесь, у меня дома или — в моей голове. Потому-то Шарль и говорит, что я — его память и память всей нашей семьи.
Лира — “античный музыкальный инструмент”, но также — “поэзия, символ творчества”. Позволю себе предположить, что мамино имя предопределило ее собственную, а также нашу с Шарлем судьбу. Благодаря своей страстной любви к музыке и театру Кнар встретила нашего отца, а любовь к поэзии сделала ее ученицей известного поэта Геворка Гарваренца, автора армянского революционного гимна “Вперед, мучеников память!..”. Тело Геворка Гарваренца покоится на кладбище Мхитаристов в Венеции. А известный композитор Жорж Гарваренц — его сын и мой муж.
Кнар была самым образованным членом нашей семьи, вернее сказать — единственно образованным. Ей была свойственна и большая внутренняя культура.
Я могла часами слушать и даже сейчас мысленно слышу ее рассказы, воссоздававшие мелодии, цвета и ароматы нашей родины, слышу песни, которые она узнала от своих мамушек и пела мне перед сном, вспоминаю, как она говорила о красоте своего отца, которого боготворила, о чарующем взгляде своей молодой матери, которая всегда придавала ей силы — во время житейских невзгод и великих испытаний. Мама была от природы наделена поэтическим даром.
Но судьбе оказалось угодно, чтобы восхищаться ее даром досталось лишь Мише, Шарлю, Жоржу и мне. В отроческом возрасте, когда мама делала свои первые, неуверенные шаги в поэзии, когда ей пришлось пережить ужасные испытания и страх смерти.

3

Еще задолго до Первой мировой войны безопасность армянского населения в Османской империи не была гарантирована. Убежденные христиане, армяне всегда объединялись вокруг своей Церкви и в сплошном мусульманском окружении хранили верность своей религии, возбуждая нетерпимость черни, которая при попустительстве властей выливалась в антиармянские погромы. Так случилось, например, в 1895- 1896 годах, когда в Западной Армении были убиты 300 000 армян.
Весна 1915 года. Четырнадцатилетнюю застенчивую Кнар, выказывавшую
исключительные способности к учебе, родители посылают с бабушкой в столицу — Константинополь. Два младших брата и сестренка оставались дома, в Измите.
Война уже началась, в ноябре 1914 года Турция вступила в нее, присоединившись к Германии на русской границе. В начале апреля 1915 года франко-британские силы бросили якорь в Дарданеллах, на расстоянии менее двухсот километров от столицы. Кнар сдавала экзамены и была озабочена только этим. Бедняжка не знала, что всего через несколько дней юность ее внезапно оборвется. Откуда было знать армянам, что, воспользовавшись военной ситуацией, Талаат и правительство младотурков уже разработали программу уничтожения армянского народа.
Для Кнар и ее бабушки ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое апреля была обычной. Утром в половине восьмого Кнар, как всегда, взяв под мышку книги, вышла из дома и направилась в училище. Занятия обычно начинались с молитвы.
Но еще в два часа ночи были арестованы шестьсот пятьдесят представителей армянской интеллигенции и выдающихся представителей нации. Им было учтиво предложено явиться в турецкие присутственные места для обсуждения политической ситуации в стране. Больше их никто никогда не увидел.
Маме тоже больше не суждено было увидеть своих родных. Всю жизнь она старалась узнать, что произошло в Измите, куда исчезли члены ее семьи, и всю оставшуюся жизнь она провела в оплакивании. Только фотографии остались ей от тех, кого она любила. Я познакомилась со своими предками по этим пожелтевшим снимкам начала 1915 года, где отцу Кнар было сорок, а матери — двадцать восемь, братьям семь и пять, а младшей сестренке — шесть…
В детстве, случалось, я даже хотела порвать эти снимки или хотя бы снять со стены, спрятать в глубине шкафа, чтобы мама больше не плакала, глядя на них…
После бесконечных поисков, расспросов, писем, после поездок во все уголки спюрка1 Кнар удалось приблизительно восстановить трагическую судьбу своих родных…

4

Двадцать четвертого апреля рано утром турецкие власти сообщили армянскому населению Измита, что в интересах государственной безопасности все армяне удаляются из зоны военных действий в Дарданеллах. Перемещение, уверяли они, временное, много вещей с собой брать не надо. Даже посоветовали из соображений надежности ключи от квартир сдавать в полицию, которая должна была обеспечить неприкосновенность имущества армян.
Армян высылали на юг поездами, причем каждый “пассажир” сам должен был оплатить свой проезд. Нам стало известно, что большой род Багдасарянов вывезли в Анатолию в вагоне для скота. Знаем мы также, что до места они добрались. Случайно спасшийся от резни знакомый видел, как их сняли с поезда и заставили продолжить путь пешком. Армяне были неумыты, голодны, но главные муки предстояли им впереди.
Двадцать восьмого апреля поток депортированных, который становился все шире за счет стекавшихся с разных сторон притоков, доходит до берегов Евфрата, до пустыни Дейр-эль-Зор. Лишенные воды и еды, мучимые лихорадкой и эпидемиями, армяне составили реку длиной в сотни километров. Люди были босы, обувь давно износилась. Трупов скопилось так много, что невозможно было предать их земле и они валялись прямо на дороге. Женщины несли на спинах своих агонизирующих детей, потому что за караваном следовали дикие голодные псы. По Евфрату плыли связанные спина к спине трупы мужчин с отрезанными половыми членами. Река стала красной от человеческой крови…
Все молодые девушки изнасилованы, бредут нагими, тщетно пытаясь прикрыться руками. Умирающие от голода маленькие дети бросаются на все, что валяется на дороге едят траву, землю и даже… испражнения. Мириады насекомых терзают их. Вдоль дороги вплоть до горизонта тянутся виселицы. Четыре недели спустя можно было, не замочив ног, перейти Евфрат — река во многих местах была завалена трупами. И все же примерно десять тысяч уцелевших армян добрались до пустыни Дейр-эль-Зор, до той ее части, которую турки называли лагерем. Поистине странный это был лагерь — ни крова, ни еды, ни врачебной помощи. Только кружили повсюду конные полицейские, по своему капризу избивая одних и разрубая саблями других. Еле державшихся на ногах молодых женщин они продавали кочевым арабам, а мужчин, что выбирались из каменных укрытий, чтобы найти еду для умирающих детей, тут же вешали. Кроме смерти, никакого выхода не оставалось. Если только осужденный на смерть не принимал ислам. После этого он мог получить еду, одежду, кров.
Если и были среди тех людей вероотступники, то разве что дети: родители иногда шли на это, чтобы спасти им жизнь. Да простит их Бог. В этой пустыне есть место, которое местные арабы называют “Армянское ущелье”. Оставшихся в живых армян согнали туда, залили нефтью и сожгли. Кто знает, может, это и есть наш семейный склеп…
До последней минуты своей жизни, когда смерть сбила ее с ног в московском аэропорту, мама вопреки логике не теряла надежды найти родных. Но мы слишком долго искали их. Кроме того, имя Шарля широко известно, если бы кто-нибудь уцелел, непременно откликнулся бы. Я по крайней мере, увы, уверена, что наши родные были среди полутора миллионов жертв того геноцида, которого мир до сих пор не осудил.
В память всех погибших Жорж Гарваренц написал на слова Шарля песню “Они пали” — своего рода панихиду по целому народу.
Шарль записал эту песню в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое апреля. На следующий день в Париже, в замке Плейель, как и каждый год, в память жертв геноцида должен был состояться большой мемориальный концерт. Около полуночи, когда выступления уже заканчивались, на сцену поднялся один из распорядителей и обратился к залу:
— Господа, наш соотечественник Шарль Азнавур сегодня утром вылетел в США и потому не смог быть с нами. Но он оставил нам своей завет.
Занавес открылся — на сцене стоял лишь один микрофон. И вдруг раздался голос Шарля:
Они пали, не зная, за что,
Мужчины, женщины, дети, хотевшие всего лишь жить…

Взволнованные от неожиданности, люди бесшумно встали. Крепко сжав Гарваренцу руку, я думала о наших родных и всех других, погибших… Еще о том, кем стал для армян мой дорогой “апарик”…
Конечно, я не в первый раз гордилась им и не в последний.

5

Весной 1915 года моему отцу Мише исполнилось восемнадцать, и он более, чем когда-либо, мечтал о сцене, о том, как он покорит зрителей своим бархатным баритоном и выразительными глазами. Однако на Кавказе тоже шла война, и мой отец, несмотря на молодость, организовал армянскую добровольческую группу для защиты армянских сел от посягательств кавказских турок и курдов. Об этих его днях я знаю очень мало, отец не любил рассказывать о былых подвигах. Только спустя сорок лет, в Советской Армении, одна из моих теток рассказала, что мой отец спас ей жизнь: несколько часов он по грудь в ледяной воде тащил ее на себе под пулями.
Семья отца по-прежнему жила в Тифлисе, но, так как мой дед уже нашел свою немку Лизу и все больше времени проводил с ней, положение нашей бабушки стало поистине незавидным, ибо она любила мужа. Даже когда в восемьдесят лет бабушка впервые принимала нас под своим кровом в Советской Армении, мы почувствовали, что она не забыла мужа, хотя он бросил ее и они сорок лет не виделись. О притворстве не могло быть и речи.
В 1917 году, когда охваченная большевистской революцией Россия заключила с Германией сепаратный Брест-Литовский договор, мой дед навсегда покинул дом, семью и вместе со своей Лизой добрался до берегов Босфора. Бабушка с пятью детьми осталась одна. Уход отца особенно тяжело подействовал на Мишу, потому что в это время он сам готовился уехать: через неделю их бродячая оперетта должна была отплыть в Константинополь, в четырехмесячное гастрольное турне. Ни за что на свете не мог бы он отказаться от такой возможности, но как оставить мать одну?.. Выход нашла сама бабушка. Она понимала, какие мечты и надежды лелеял сын, и не хотела, чтобы он из-за нее чего бы то ни было лишился. Она дала ему часть необходимой для поездки суммы, другую Миша скопил сам (то был, наверное, первый и последний в жизни раз, когда моему отцу удалось что-то скопить) и отдал деньги своему другу Гайку, чтобы тот достал билеты на пароход, который должен был отвезти их из Батуми в эту замечательную гастрольную поездку.
В последнюю минуту мать сует в руки сыну небольшую, вышитую ею подушку.
— Бери, сынок, кто знает, какие дни тебе придется пережить. Пусть эта подушка будет с тобой, чтобы было, на чем голову преклонить.
В Батумском порту Миша ищет своего друга Гайка, но того нигде нет. Другие члены труппы машут ему руками с палубы, трижды гудит гудок. Через несколько минут корабль отплывет без него, унося с собой все его мечты и надежды… Нет, этому не бывать! Не долго думая, Миша вместе с грузчиками незаметно проскальзывает на пароход и прячется там под скамьей. Гайк тоже на пароходе, но, заметив Мишу, исчезает, ему стыдно…
Под скамьей Миша остается недолго. Перед тем как поднять трап, команда, зная, что на пароходе всегда прячутся безбилетные пассажиры, начинает обыск, и вскоре семь безбилетных армян под гневным взглядом капитана выстраиваются у трапа.
Отец мой — таким он останется всю жизнь — в трудную минуту не теряет присутствия духа. Пока матросы тащат его к трапу, он начинает громко петь. На палубе воцаряется тишина, и вдруг происходит чудо: с верхней палубы первого класса спускается американка. Она сразу же оценивает ситуацию — потому что эта богатая нью-йоркская наследница носит фамилию Григорян, — раскрывает кошелек и оплачивает проезд всех семи армян.
Миша отвешивает благодетельнице церемонный поклон и тут в дальнем конце замечает Гайка. Руководителю труппы чудом удается предотвратить смертоубийство: схватив Мишу за руки, он объясняет ему, что надо достойно отблагодарить миссис Григорян и немедленно сыграть для нее “Аршин-Малалан”. В спектакле есть дуэты Миши и Гайка… Чтобы не выглядеть неблагодарным, Миша соглашается. Когда дело доходит до первого дуэта, который они должны исполнять вместе, труппа замирает.
Но вопреки всяким ожиданиям обоих вдруг охватывает безумный смех.
Рано утром их находят под скамьей, с которой Миша начинал свое путешествие, оба, вдребезги пьяные, лежат в обнимку, снова, на сей раз навеки, став друзьями.
В Европе, где четыре года подряд грохотали пушки, те, кто не погиб, вновь учились жить. И никогда еще потребность в развлечениях не была так велика и концертные залы не были так переполнены. А это значит, что у труппы тифлисских армян в Константинополе не возникало трудностей с выступлениями. Успех оказался так велик, что решено было остаться еще на несколько месяцев…
Кнар пришла за кулисы с деловой целью. Параллельно с учебой она работала в газете, несмотря на юный возраст, вела там отдел культуры и время от времени представляла новости театральной и музыкальной жизни Константинополя. Вот Кнар берет интервью у артиста труппы — моего будущего отца, а тот, небрежно опершись рукой на декорацию, улыбаясь, делает ей комплименты… Он взволнован, как всегда, когда на горизонте появляется новая юбка. Но на сей раз все не совсем обычно: во-первых, приятна перспектива увидеть свой портрет в газете, но главное — у стоящей перед ним умной и сдержанной девушки такие глаза, что невозможно оторваться. Потому, наверное, он иногда отвечает невпопад, девушка смеется. Однако Миша уже чувствует, что добиться цели будет нелегко: журналистка явно не из тех девиц, которым можно просто так назначить свидание. Неожиданно его осеняет, и он произносит вдохновенную речь о пользе уроков игры на мандолине для такой музыкальной девушки, как она. Мне так и не удалось выяснить, уроки ли игры на мандолине увлекли Кнар или сердцеед Миша Азнавурян. Во всяком случае, бабушке моей мамы учитель музыки понравился с первой же встречи. Миша смешил ее до слез, завоевал ее симпатию и получил разрешение навещать их… Что и делал постоянно. Пока Кнар со свойственной ей серьезностью изучала тонкости игры на мандолине, Миша успел познакомиться с тесным кругом ее родственников. От резни спаслись всего два двоюродных брата ее отца, один, Серовбе, считался ее опекуном. История другого — Григора Тарах-бея была в свое время широко известна. Тарах-бей утверждал, что может усыплять своих слушателей по радио, и прекрасно это проделывал. Был ли он экстрасенсом высокого класса или, как уверял Ален Терзян, друг нашей семьи, один из самых образованных людей армянской общины, попросту фокусником? Мы с Жоржем думаем, что Григор Тарах-бей был и тем и другим. Еще в раннем возрасте его необыкновенные способности заметил некий индус — гуру, живший в Константинополе, и стал заниматься с ним. Через несколько лет гуру заявил, что ему больше нечему учить Григора, и отправил его в Индию к своему учителю. Мы с Жоржем сами были свидетелями его чудодейств.
Однажды в Бейруте, в гостинице “Сен-Жорж”, они с моим мужем пили аперитив. Вдруг Григор приблизил к нему лицо.
— Хочешь, сделаю так, что официант отдаст тебе все деньги, какие у него есть?
Жорж недоверчиво рассмеялся, но сделал знак официанту, тот подошел.
Григор Тарах-бей пристально посмотрел на него.
— Счет, пожалуйста.
Официант с помутневшим взором кивнул головой и вместо того, чтобы взять протянутые ему деньги, раскрыл свой кошелек и выложил Жоржу на ладонь все имевшиеся при нем деньги, после чего спокойно удалился. Тарах-бей подозвал его обратно, плавно провел рукой перед его лицом и, сказав: “По-моему, вы немного ошиблись”, вернул деньги.
Обучение шло полным ходом, мастерство игры углублялось из дня в день. Их чувства — тоже. И однажды Кнар призналась бабушке, что без памяти влюблена в своего учителя. Бабушка улыбнулась — она это знала давно и была рада, что в голосе сироты наконец-то зазвучали радостные нотки.
Но однажды после обеда Кнар забежала к Мише без предупреждения. Мало сказать, что Миша не ожидал ее, он как раз давал совсем иные уроки некоему легкомысленному существу, так что звуки, которые доносились из-за двери, были отнюдь не музыкальными…
Кнар кажется, что в сердце ее вонзили нож, она убегает. Оставив “ученицу” и даже не одевшись толком, Миша выпрыгивает из окна, благо комната на первом этаже, и мчится за Кнар. Да, он женолюб, ему трудно устоять перед женской красотой (ему это было трудно до конца жизни), но в ту минуту более, чем когда-либо, он понял, что любит только Кнар. Мишу и всех нас спасло лишь то, что у него были более быстрые ноги и крепкие легкие. Настигнув Кнар, он, задыхаясь, тут же на улице делает ей предложение.
Дрожа от обиды, любви и надежды, она приняла предложение, но поставила ему два условия: всю жизнь он должен чем только может помогать ей найти пропавших родных. И еще — где бы и в каких бы условиях они ни жили, бабушка должна оставаться с ними. Отец никогда не нарушал данного им слова. Яйя никак не могла быть против замужества внучки, чего нельзя было сказать о дядюшке Серовбе Папазяне, которому казалось, что этот нищий и безродный молодой человек отнюдь не пара для Кнар. Между тем время подгоняло: гастроли подходили к концу, труппа собиралась в длительную гастрольную поездку в Болгарию, а затем в Грецию. Если бы Кнар и Миша расстались, не поженившись, Бог знает, как бы сложилась их жизнь. Положение спас руководитель труппы. Он взял Кнар в труппу, на два года увеличив ей возраст в документах. Проверить это было невозможно: ее метрическое свидетельство сгорело во время погромов в Измите.
Имея на руках подтверждающий ее совершеннолетие документ, мама без согласия родственников вышла замуж…
За день до отъезда состоялось венчание. В качестве крестной матери и согласно обычаям Армянской Апостольской Церкви Яйя держала над головой внучки венец. Над головой жениха венец держал руководитель труппы. В тот момент, когда головы новобрачных соединили друг с другом разноцветной лентой, вся труппа прослезилась. Я часто с любовью представляю себе эту картину. Она напоминает мне, что все мы по происхождению бродячие актеры, а быть бродячим актером, каким был Мольер, большая честь.
Поскольку труппе на первых порах предстояло много переездов, было решено, что молодые поедут в Болгарию без бабушки, но, как только доедут до Салоников, где предполагалась долгая остановка, Миша, безо всяких сложностей путешествовавший с русским паспортом, поедет за ней.
Все так и случилось, хотя выезд труппы из Константинополя доставил неожиданные волнения.
После небольшой передышки, вызванной поражением османской армии в Первой мировой войне и присутствием в Турции иностранных войск, снова начались массовые убийства армян. Это и было причиной того, что труппа предпочла покинуть Стамбул. Уехать из Турции стремились многие армяне, поэтому любой отъезд строжайше контролировался властями.
В принципе, у членов труппы трудностей с выездом из Константинополя не должно было быть. Они приехали из России, путешествовали с русскими паспортами и, завидев человека в турецком мундире, начинали говорить только по-русски. Поэтому-то, поднимаясь по трапу на пароход, они нарочито громко щебетали на языке Толстого. Однако в последний момент одна солистка не выдержала и прошептала по-армянски:
— Слава Господи, все позади!..
У турецкой тайной полиции острый слух. Отец правой ногой уже ступил на трап, но левой еще стоял на турецкой земле. Капитан, дюжий морской волк, схватив Мишу за воротник, втащил на палубу.
— Это итальянское судно,- заявил он, - все пассажиры в данный момент находятся на нашей территории. Попытаетесь кого-нибудь задержать — я прибегну к оружию.
Решительный тон капитана заставил полицейских отступить. С этого времени мама была преисполнена чувства особой благодарности к Италии.
Когда они приехали в Салоники, мама уже была беременна мной. К несчастью, те дни, столь радостные для любой женщины, она вспоминала с ужасом: резня в Турции возобновилась. Под сердцем у нее зарождалось новая жизнь, а кругом свирепствовала смерть.
Миша, сознавая свою ответственность уже за две жизни, вывозит бабушку и в начале зимы 1928 года с двумя женщинами, таром, материнской подушкой и большим количеством узлов добирается до Франции.
В одном из этих узлов находилась я. Только что родившаяся.
Многие спасшиеся от геноцида армяне своим пристанищем выбрали Францию, сошли в Марселе на берег, там и остались. Прежде всего потому, что ехать дальше было не на что, а еще потому, что в этом городе уже проживала большая армянская община. Наше положение было иным: мой дед уже много лет жил в Париже, незадолго до нашего приезда купил в Латинском квартале ресторанчик, так что мы вскоре очутились у него на улице Мсье-ле-Пренс. Маме удалось сохранить несколько бриллиантов, которые пригодились нам в трудные дни.
Французским у нас в семье никто не владел, бедная яйя умерла, так и не выучившись ему. Зато старшие прекрасно говорили по-русски, что было весомым основанием для Мишиного поступления на службу в ресторан “Кавказ”. Ресторан этот находился на улице Шамполион, в двух шагах от Сорбонны, и посетителями были в основном студенты, а также русские эмигранты, коих в Париже скопилось огромное количество. Бывшие графы и князья, ставшие таксистами, актеры прославленных московских театров, превратившиеся в гримеров, княгини, зарабатывавшие на жизнь гаданием на картах, собирались в “Кавказе”, чтобы петь и напиваться на русский манер, так что дела у деда шли неплохо. Миша, который не боялся ни работы, ни вина, чувствовал себя в ресторане как рыба в воде. Постепенно он поднаторел в торговле, благодаря чему впоследствии худо ли бедно, но зарабатывал семье на хлеб.
Единственным черным облаком на нашем горизонте была немка Лиза. Дедушка имел хорошие манеры, но это не мешало ему время от времени поколачивать свою половину. Возможно, не признаваясь самому себе, он наказывал Лизу за то, что из-за нее оставил жену и детей. В 1923 году мама снова была беременна.
Закрыв ресторан, Миша и дед вместе с самыми близкими друзьями отмечают эту чудесную новость.
После второй рюмки они единогласно решают, что родится непременно дитя мужского пола, после седьмой — что он будет крепким, красивым и мужественным, а после одиннадцатой — что он прославит род Азнавурянов на весь мир… Так, найдя истину в вине, они предсказали будущее Шарля. Задолго до его рождения я лепетала одно только слово — “апарик” — братик. Позже это “апарик” стало самым прекрасным словом нашего детства, и Шарль, как только заговорил, сам стал называть меня “апарик”.
Мне всегда казалось, что мы с ним — близнецы. Во время игр почти не бывало, чтобы я выступала в роли его мамы, зато прекрасно помню, как мы долгое время играли в его любимую игру — в беспроволочный телеграф, с помощью обычных катушек.
Не подумайте, что у нас не было игрушек. Как и всем отцам, Мише доставляло огромное удовольствие видеть, как мы с криками радости извлекаем их из принесенных им пакетов, но, если пришедший к нам в гости ребенок хотел унести с собой куклу или волчонка, отец, не задумываясь, дарил их. Мы никогда трагедии из этого не делали. Слава Богу, у обоих было такое богатое воображение, что, играя самыми обыкновенными предметами, мы чувствовали себя в сказочном, фантастическом мире.
Как только родители уходили, мы доставали из шкафов их одежду и становились актерами Мишей и Кнар. Так мы научились петь и танцевать, если можно назвать пением и танцами крики, ужимки и прыжки двух маленьких сумасбродов. Надо сказать, что с некоторого времени наша маленькая комната стала сценой, где на перевернутых ящиках репетировали человек десять артистов оперетты, а в свободном углу, прижавшись друг к другу, неотрывно глядели на них два зрителя: я и Шарль. Дело в том, что одна из сестер отца, Астхик, приехала с мужем из Советской Армении на гастроли в составе театра оперетты. Из местных любителей армян (в числе которых были, конечно, Миша и Кнар) составили труппу, и мы с братом каждый вечер наслаждались их теплыми, трепетными голосами и звуками тара.
Бедный отец, сердце сжимается, как подумаю, каким было бы счастьем для него стать известным певцом. Ведь для этого у него были все данные — очень приятный, бархатный баритон, творческая одаренность и необычайно богатая натура. Никто не оставался равнодушным к его пению. И еще внешность — Миша был красив! Но, чтобы нас вырастить, он был вынужден зарыть свой талант на кухнях ресторанов, на черном рынке, ни разу даже не намекнув, что чем-то жертвует ради нас.
Приезд тетушки Астхик не только принес сведения о бабушке, но и стал поводом для неприятных семейных разговоров.
Для многих российских армян, в том числе и для дедушки, константинопольский армянин был чуть ли не “турком”.
Только под конец жизни он полюбил свою сноху с такой же силой, с какой прежде ненавидел ее. Мама очень страдала от такого его отношения и часто плакала, когда долгими ночами шила и вышивала, чтобы помочь отцу прокормить нас.
Чувство ревности нам с Шарлем было неведомо. Психологи, наверное, скажут, что такое невозможно, что дети с разницей в год и четыре месяца неизбежно должны вырывать друг у друга игрушки. Но у нас, кроме любви и привязанности, не было иных чувств по отношению друг к другу. Стоило только взрослым увидеть разбитую вазу, как Шарль тут же брал на себя вину, как и я брала на себя его “вины”. Да и родители не поощряли ябедничество. Когда я однажды позволила себе наябедничать по какому-то мелкому поводу, мама открыла мне рот и насыпала на язык перца. Но вообще родители редко наказывали нас. Если мы шалили, Кнар, взяв нас за руки, говорила на своем милом константинопольском наречии:
— Лишь бы душа твоя была цела — в следующий раз будь внимательнее.
Исключением был тот вечер, воспоминание о котором живо во мне вот уже шестьдесят лет. В нашей одиннадцатиметровой комнате, служившей и гостиной, и спальней, и столовой, и ванной, и мастерской, и театром, мы с Шарлем имели “свою” территорию: квадратное пространство под столом. За свисавшей до полу скатертью мы скрывались там от всех и предавались играм.
Однажды вечером — мне было пять лет, осмелев от мерного храпа отца, мы решили организовать праздничную пирушку. Конечно же, со свечами. Скатерть вспыхнула, и метровые языки пламени взметнулись к потолку. Отец с матерью вскочили и выволокли нас на улицу.
Наказание на этот раз было строгим — каждый из нас получил два легких удара по рукам домашней тапочкой и нам запретили играть под столом. Когда нам что-либо запрещалось, мы вели себя по-разному: я строптиво заявляла, что можно, но делать не осмеливалась. Шарль, опустив голову, с вызывающей жалость покорностью соглашался, но при первом же удобном случае поступал по-своему...

11-12

Вначале меня отдали в школу католических сестер на улице Арп. Я очень гордилась, что уже школьница, а Шарль — нет. Но моя радость длилась недолго.
Спустя некоторое время и Шарль стал посещать католическую школу на улице Жи-ле-Кер. Нашим родителям очень хотелось дать нам религиозное воспитание. “Чтобы быть добрым, надо во что-то верить”, — часто говорила мама. По ее твердому убеждению, пропавшие без вести родные были в какой-то мере павшими за нашу веру. Следовательно, надо было оставаться верными ей и общаться с погибшими через молитву. Мамин завет мы не забывали. Шарль до сих пор любит повторять:
— Франция — моя страна, Армения — моя вера.
В тот год ему купили скрипку. Однако вскоре стало ясно, что Иегуди Менухина из него не выйдет. Это не помешало ему, не сказав дома, часами торчать за углом улицы Шамполион и, положив футляр на землю, усердно водить смычком по струнам, и вскоре монеты в пять су посыпались в его футляр. Узнав в ресторане эту новость, папа побежал за угол и, взяв под мышку скрипку и новоявленного вундеркинда, доставил его домой. Шарль попросил прощения, но блеск в его глазах выдавал радость: его первый гонорар, горсть монет, оттягивал ему карман.
Ему было тогда всего пять лет.
Я стала брать уроки игры на фортепиано у учителя-армянина, которого звали Парон Петросян. Вскоре и Шарль отказался от смычка, пальцы его заскользили по клавишам пианино, хотя с ним никто не занимался. Правда, я иногда показывала ему кое-какие аккорды, но в основном он справлялся сам.
Прошло совсем немного времени, и нас объяло неожиданное вдохновение — мы сочинили наш первый совместный шедевр, который назвали “Машина мсье Берлинго”. Слова и музыка Шарля и Аиды Азнавурянов.
Могли ли мы тогда знать, что с этого нашего бумагомарания начнутся его будущая слава и благоденствие!
В те годы считалось, что главное — это хорошо учиться в школе. С самого раннего детства мы чувствовали себя чужими и вели себя несколько сдержанно и обособленно от сверстников-французов — наверное, и из почтения перед этой гостеприимной страной, и из неосознанного стремления держать незапятнанным имя армянина, тем более что такой наказ получили от родителей, когда едва вступили в сознательный возраст.
Болезненное, рано проснувшееся чувство оторванности от родины, сознание своей непохожести на местных жителей многим детям эмигрантов доставляют такие страдания, которые они не могут забыть всю жизнь.
Нет, в 30-е годы в Латинском квартале мы не чувствовали себя чужими, мы очень рано обзавелись друзьями, которых приводили домой. Думаю, мамимо сахарное печенье, халва и розовое варенье весьма способствовали нашему авторитету. И не всегда дававшиеся нам прозвища имели издевательский смысл. Чаще как раз наоборот. Шарля называли Шарло — Чарли, и он гордился тем, что его сравнивали со звездой мирового экрана. Мы уже серьезно “болели” кинематографом и немало часов проводили в кинотеатре “Клуни” на углу проспекта Сен-Жермен и улицы Сен-Жак. Особенно увлекал нас фортепианный или скрипичный аккомпанемент, делавший более волнующим сюжет фильма. Теперь только я понимаю, как серьезно в те годы мы были больны сценой!
К сожалению, дела отца в ресторане на улице Шамполион шли неважно. Он никак не мог поладить с “мачехой”, они едва терпели друг друга. Мы боялись, что отношения и с дедом будут прерваны. Где же тогда Миша найдет работу, ведь, как ни старался, говорил он на непонятном французском и, в сущности, не имел специальности. Конечно, он немного подрабатывал выступлениями в армянских концертах или семейных торжествах, но этого было недостаточно, чтобы прокормить семью. Нашей последней надеждой оставались мамины украшения…
Вот почему мы очень обрадовались, когда лондонские армяне пригласили Мишу на гастроли в Англию. Если бы выступления прошли удачно, он смог бы неплохо заработать и встать на ноги. По крайней мере с такими надеждами папа сел на британский пароход, отплывающий в Дувр.
Я уже говорила, что отец, в сущности, до конца жизни не овладел французским языком. Что же до его английского, то он и вовсе был ужасен. Поднявшись из каюты на палубу и разобрав на осветительном табло лишь одно слово “Smoking”, он быстро вернулся в каюту и надел смокинг. В столовой второго класса это произвело необычное впечатление, все взгляды были прикованы к Мише. А ему казалось, что еще до лондонских концертов его узнают. Он принимает небрежный вид, зажигает сигару и расхаживает по палубе. Стюардесса строгим взглядом указывает на табло “No smoking”. Миша пожимает плечами и, оскорбленный, до конца путешествия запирается в каюте.
За первой неудачей на родине Шекспира последовала вторая. Несмотря на многочисленные выступления, в карман бродячего артиста не попало ни пенни. Бормоча в адрес британской короны полурусскую-полуармянскую ругань, которой, к счастью, ни один из подданных Ее Величества не понял, он сел на пароход и вернулся домой...

13-15

И тогда мама решила наконец прибегнуть к “последнему патрону” — продать украшения. То, что оставалось как память о родных, нашло свое последнее прибежище в ломбарде на улице Сантрие.
На вырученные деньги купили ресторан на улице Хьюшет, который сегодня стал театром, под тем же названием, конечно же, “Кавказ”. Отец нанял эмигрировавшего из Санкт-Петербурга повара-армянина и пригласил ансамбль венгерских цыган. Сам он тоже решил петь (по-русски), чтобы, во-первых, не потерять формы, а во-вторых, тронуть души русских эмигрантов.
Примерно в то же время на углу проспекта Сен-Мишель и улицы Эколь открылся другой ресторан — “Дюпон—Латюн”, который отбивал клиентуру отца не столько качеством обслуживания, сколько рекламой, к тому же рифмованной. Поскольку окончание нашей фамилии фонетически ассоциировалось с французским “vous rien” (“вы ничто”), его осенила гениальная догадка, он ловко сократил нашу фамилию и наводнил квартал следующим победным двустишием:
Кто понимает в еде толк —
К Азнавуру бежать готов!
Так впервые возникла фамилия, которой было суждено обрести известность не благодаря ресторану, а благодаря таланту моего брата. После покупки “Кавказа” мы перебрались на улицу Сен-Жак, сняли новую меблированную квартиру, которая показалась нам роскошным дворцом: три комнаты, кухня — сказка, да и только!
Здесь было даже пианино, а за пологом в нише — кровать родителей. Шарль спал в маленькой комнате, я — в гостиной. Квартира имела еще одно чудесное преимущество — в ней был умывальник. Правда, водопроводные трубы до кухни не доходили, а туалет был этажом выше, но невозможно иметь все сразу.
У нас с Шарлем остались самые теплые воспоминания от жильцов и атмосферы этого дома. Хозяйка, мадам Пэти, прекрасно относилась к нам и очень помогала, когда счастье изменило нам и мы попали в беду. То же, и даже в большей степени, можно сказать о мадам Торэн. Она жила в соседней квартире. Стоило постучать в стену, как наши и ее окна открывались и начиналась непринужденная беседа. Благодаря этим беседам мама в кратчайший срок усовершенствовала свой французский. Старания Миши в этом направлении ощутимых результатов не приносили, если не считать изысканного набора комплиментов дамам, которым он попросил научить его в первую очередь. Когда он повторял их, мадам Пэти падала от смеха.
После переезда на новую квартиру я оставила школу католических сестер и поступила в школу на улице Сен-Жак, в двух шагах от нашего дома. Шарль остался в школе на улице Жи-ле-Кер. Он не хотел расставаться со школьными друзьями.
Одним из самых близких, который наряду с остальными с аппетитом уплетал завтраки Шарля, был негр по имени Колоно. Брат часто приводил его домой. Но гораздо более экзотичными были гости отца — бездомные бездельники, которых тогда было предостаточно в Париже. Напихав еды в свои длинные, как жерла пушек, горла, они не без влияния выпивки впадали в лирическое настроение, а Миша, не совсем понимая то, что они говорили, восхищенно кивал головой.
— Нет, вы только послушайте, этот человек — великий поэт!
Увы, из-за нас с Шарлем проживание на улице Сен-Жак неожиданно прервалось. Было шесть часов вечера, мы только что вернулись из кино, мама пошла в гости к мадам Пэти. Мы с братом остались одни, что случалось очень редко. Не знаю, какой черт меня попутал, но я решила воспроизвести эпизод из только что увиденного фильма — сцену похорон. Я уложила Шарля на мою кровать, скрестила ему руки на груди и, чтобы дополнить иллюзию, окружила его горящими свечами. Потом, преклонив колена, завела мелодию, отдаленно напоминавшую “Де профундис”. Самым жутким было то, что “покойник” пел вместе со мной.
Неожиданно постучали в дверь. Вернулась мама, у нее не было ключа. Испугавшись, я решила спрятать атрибуты похорон, завернула свечи в покрывало и засунула его глубоко под кровать.
Никто ничего не заметил, пока языки пламени не взметнулись к потолку.
К счастью, мама никогда не впадала в панику — в тридцать секунд опасность была устранена. Помню, после этого мама удивленно смотрела на нас — уж не пироманы ли ее дети?
Дела в ресторане шли неплохо, клиенты валом валили в “Кавказ”. Это были прежде всего русские, истосковавшиеся по своим национальным блюдам, армяне, обожавшие Мишино пение, а также бедные студенты, которых становилось с каждым днем все больше и больше, поскольку по всему Латинскому кварталу распространялся слух: “Хозяин ресторана по улице Хьюшет кормит, даже если у тебя нет ни гроша”.
К сожалению, это была правда: для всех голодных “Кавказ” стал Господним домом, но так как отец и его компаньон не обладали всемогуществом Господа, то дела их вскоре пошли на убыль, тем более что к неплатежеспособным клиентам добавилась еще одна большая группа голодных посетителей.
Поздно вечером, когда уходил последний клиент, столы сдвигались к стене и помещение ресторана превращалось в репетиционный зал для армянских актеров, которых Миша еще и кормил. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Мишиного компаньона. Он был вынужден закрыть ресторан и расстаться с отцом.
До нищенства дело не дошло, но все наши сбережения кончились, о ресторане даже речи не могло быть, мы довольствовались покупкой маленького кафе на улице Лемуан. Однако и тут появились папины друзья и приятели, возобновились театральные репетиции.
Излишне говорить, что, имея такую клиентуру, папа потерял последнее су.
Оставив парижскую квартиру на улице кардинала Лемуана, мы переехали к деду в Ангиен. Дед к тому времени уже продал свой ресторан и жил уединенно со своей немкой. Как я уже говорила, раньше он не любил маму как “турецкую армянку”, но тут свершилось чудо. Мамины трудолюбие, сила воли и то, как безропотно она засиживалась до поздней ночи за шитьем, чтобы прокормить семью, возымели действие. Дед признал невестку и полюбил ее.
Каждые два дня мы с Шарлем пешком добирались до Парижа, чтобы вручить заказчикам мамино шитье и получить с таким трудом заработанные деньги. Но, придя домой, всё, до последнего су, отдавали деду. Положение семьи было не из легких, к тому же мы не могли навсегда оставаться у деда и, как только представилась возможность, вернулись в Париж. На этот раз мы обосновались на улице Беарн, а потом, опять по материальным соображениям, перебрались на улицу Лафайет. Новый дом давно предназначался на снос, в паркете зияли угрожающие дыры, но, о счастье, у нас с Шарлем впервые появились отдельные комнаты.
В комнате Шарля всегда было чисто и убрано, мой братишка любил порядок, он и сейчас его любит. На стенах он развесил свои рисунки, которые были очень неплохи, большинство из них я до сих пор храню у себя.

16

Поскольку семье приходилось туго, нам, детям, и в голову не приходило сидеть сложа руки. В некоторых больших кафе на проспектах были установлены микрофоны для выступлений, участие в которых было тогда популярно и… оплачивалось! Мы с Шарлем решили попытать счастья. До сих пор помню переполненное кафе “Пигаль”, куда мы с Шарлем отправились вместе с Мелинэ Манушян. Записавшись на конкурсное выступление, очереди своей мы дожидались, стоя в глубине зала: сесть за столик не позволяли пустые карманы. Первой дебютировала я. Я знала только любовные песни и пела их голосом страдающей от разлуки влюбленной женщины. Это могло показаться смешными, но публика не смеялась, видимо, ее подкупила моя детская непосредственность. За мной выступал Шарль. Он ловко вертел тросточкой, и, уж не помню, что именно пел, но мне показалось, что он провалился. Вернувшись к Мелинэ с пересохшими от волнения глотками, мы молча ждали результатов.
Когда конферансье с листком бумаги в руках поднялся на помост, ногти у меня впились в ладони.
— Первая премия и новенькая стофранковая купюра присуждается… Шарлю Азнавуряну!
Под громкие аплодисменты публики Шарль стрелой взметнулся на помост и, не сдержав радости при получении стофранковой, подмигнул мне.
— Вторая премия — и пятидесятифранковая купюра — вручается… Аиде Азнавурян!
Мы вернулись домой с победой, а главное — с курами, жареным картофелем и купленной специально для Миши бутылкой красного вина, которое, чтобы оправдать свое чрезмерное порой увлечение, он называл не алкогольным напитком, а “Христовая кровь”. Мы с Шарлем по очереди, аккомпанируя друг другу на пианино, исполнили песни, которые снискали нам лавры. Мелинэ и вовремя подоспевший Мисак вместе с родителями радовались нашему счастью.

17-18

Чета Манушянов долгие годы — и какие годы! -играла исключительную роль в жизни нашей семьи. Всем французам знакомо лицо национального героя Франции, и все знают обстоятельства героической гибели Мисака, но очень немногим известны подробности его жизни и то, что сделала для него Мелинэ. Настало время рассказать об этом.
Мелинэ родилась в 1913 году в Константинополе и никогда не видела своих родителей, они погибли во время геноцида 1915 года. В четыре года она оказалась в приюте, который в 1922 году переехал в Грецию, где в то время шли настоящие бои между республиканцами Венизелоса и монархистами партии Константина. Нетрудно представить, как несладко ей приходилось в этом приюте, где она оставалась до тринадцати лет. Мелинэ никогда не могла забыть, как она мучилась от голода в эти трудные годы. Конечно, все это не могло не наложить отпечатка на ее жизнь.
В 1926 году Мелинэ добирается до Марселя, и Франция широко раскрывает перед ней свои двери, вернее, двери очередного приюта, где она наконец получает возможность выучиться армянскому (который из-за постоянных переездов плохо знала). Через три года приют обосновывается в Ренси, в известном заведении армянских благотворительниц. Окончив школу, она снимает комнату в том квартале Парижа, где жили мы. Можете себе представить, как взволновала маму судьба Мелинэ, потерявшей родителей в еще более раннем возрасте, чем она сама. Две сиротки… Сегодня эти слова кажутся сентиментальными и вызывают даже улыбку, но не у меня, вспоминающей жизнь Кнар и Мелинэ.
Мисак Манушян, которого мы звали просто Мануш, тоже был родом из Западной Армении. Отец его, крестьянин, погиб, с оружием в руках защищая свой дом от турков, а мать умерла чуть позже от голода. Подобно Мелинэ Мануш тоже попал вначале в Марсель, затем переехал в Париж, где жил с единственно оставшимся в живых родственником — братом, которого боготворил. Но и брата унесла болезнь, когда бедняге не было и двадцати…
По выходе из приюта Манушу тоже пришлось нелегко. Он выучился столярному ремеслу, но, так как страна переживала кризис, найти работу не мог. Великий армянский поэт Аветик Исаакян в своих воспоминаниях пишет, что в те дни в Париже он постоянно встречал “смуглого молодого человека с черными волосами, который сидел в библиотеке Сен-Женевьев часами, читал и делал записи”. Он поглощал все — классиков, труды историков Франции, Анри Барбюса, Ромена Роллана, книги по археологии, мифологии и политэкономии. На стене своей маленькой комнаты по улице Планс Мануш написал: “Учиться, учиться и учиться!” Он ни минуты не терял даром. Мелинэ казалось, что его дни состоят не из двадцати четырех, а из сорока восьми часов. Но я боюсь, что нарисовала портрет аскетичного и замкнутого человека. Нет, я по крайней мере его таким не помню. Он любил веселье, праздники, музыку и жизнь вообще. Не говоря уже о том, что он обожал Мелинэ.
Вот эта семья и делила с нами наши радости и неудачи. Впредь мы будем с ними часто встречаться.
Воодушевившись нашими совместными микрофонными успехами, мы с Шарлем заболели настоящей призовой лихорадкой и горели желанием получать все новые вознаграждения. Да и нужда заставляла. Мы с ним стали кружить по Парижу и предместьям, и Шарль все время завоевывал первые призы, а иногда — вторые. Мне кажется, в тот год только благодаря нам аппетитно булькал котел Азнавурянов.
Дед переехал из городка Ангиен в Париж, в маленькую комнатушку на улице Рише и тяжело заболел. Мама вынуждена была каждый день ходить ухаживать за ним, потому что старик брал лекарства только из ее рук. Он чувствовал, что конец его близок, все смотрел на портрет брошенной в Тифлисе жены и глубоко вздыхал:
— Бедная женщина, бедная, бедная…
Ссоры с немкой стали еще более частыми и острыми. Она то и дело прикрепляла кнопками к стене фотографии Гитлера и Геринга, которые дед в ярости рвал и швырял на пол.
Устрашающий призрак Гитлера уже бродил по свету, и глухая, неопределенная тревога время от времени хватала нас за горло. Тем не менее это не мешало нам петь, танцевать и ходить в кино. Независимо ни от чего радость в нашем доме не угасала. Постоянной нехватке денег папа особого значения не придавал, огорчало его лишь то, что теперь он не мог, как прежде, аккуратно высылать деньги матери и сестрам. Только много лет спустя Миша узнал, что его денежные переводы стали причиной того, что одну из сестер сослали в Сибирь. 1936 год. Я была еще девочкой и, естественно, не понимала всего, но помню, как бурно протекали споры в нашем доме. Особенно гневно говорил Мануш, и особенно — когда пала республиканская Испания. Предчувствовал ли он, что те, кто разбомбил Гернику, однажды на горе Валериан расстреляют и его? Борьба захватила его целиком и сделала членом французской компартии.
Кажется, именно в пору тех горячих дебатов вновь забрезжил свет надежды. Папа нашел работу в ресторане на улице Лафайет и на первую же зарплату купил… автомашину, которую уместнее было бы назвать грудой железного хлама. Хотя водить он толком не умел, мы стали проводить воскресные дни в Булонском лесу.
Мануш тоже участвовал в наших сборищах и, растянувшись на траве, часами учил Шарля играть в шахматы. Видимо, он был хорошим учителем, потому что по сей день мой брат с удовольствием играет и часто перед концертами, до выхода на сцену, запершись в гримерной, раскрывает коробку шахмат. Эта коробка объехала с ним весь мир.
На вторую зарплату папа снова сделал неожиданную покупку — приобрел для Шарля ударные инструменты. Я садилась за рояль, Миша брал тар, а Шарль принимался энергично барабанить. Хорошо получалось! Наши знакомые приходили нас послушать, а так как были гостями, то и перекусить. Постепенно последствия таких концертов становились все опаснее для дома — трещины на стене делались шире, пол продолжал выгибаться, странно, что не проваливался.
Эти семейные выступления стали репетициями наших будущих концертов. Наши с Шарлем вкусы становились все определеннее. Шарль с особым удовольствием исполнял репертуар Мориса Шевалье и Трене, я пела любовные песни. Мои успехи с них и начались. Я завоевала приз “Глоба”, а также равноценные призы в многочисленных кафе. Каждый приз обеспечивал контракт на недельное турне.
Шарль тоже получал премию за премией. Надевая фрак, он с высоты своих тринадцати лет с невероятным самомнением смотрел в зал. Он уже тогда верил в свой успех, и ничто на свете не могло разубедить его. Шарль был мастером имитации, особенно удачно подражал Клоду Ренье, Базилю Раббону, Шарлю Локтону, Сатурнену Фабру. Его привлекали не блестящие звезды, а подлинные артисты.
Вместе с тем он был очень услужливым, что редко свойственно подросткам, с готовностью прибирал в доме, даже стирал, делал покупки и, если не было премий, не отказывался продавать газеты или ранние яблоки. А в более удачные дни снимался в массовках.
Именно в то время некий состоятельный армянин, желая сделать нам добро, выделил Шарлю стипендию для получения специального образования. Условие было одно: Шарль должен получить серьезную профессию, какую угодно, но только не… артиста. Так мой брат в один прекрасный день очутился в центральном училище радиотелеграфа на улице Льон. Он согласился на это, чтобы не огорчать родителей, но каждое утро шел на занятия весьма неохотно и частенько убегал с уроков участвовать со мной в репетициях. Крупного радиоспециалиста Франция в его лице так и не обрела.
18 апреля того же 1938 года в маленькой комнате на улице Рише скончался дед. Его уход окаймил черной лентой ту нашу весну.

19

А последовавшее за ней лето оставило мрачный след в истории всего человечества. Мы старались держаться подальше от политики, но политика сама подошла вплотную и схватила нас за горло. А до этого отец потерял работу в ресторане на улице Лафайет, теперь он брался за любую работу, но, в какой бы нужде мы ни пребывали, мы никогда не видели его в унынии. Одно время он даже стал продавать на рынке сосиски. Надо было слышать, как он на своем ужасном французском расхваливал свой товар. Не знаю, были ли те сосиски и в самом деле вкусны, но он умел привлекать покупателей.
— Чего вы удивляетесь? -объяснял папа. -Я нравлюсь людям. Мое марсельское произношение никого не оставляет равнодушным.
После долгих колебаний — мне было всего шестнадцать лет — родители наконец отпустили меня на заграничные гастроли. 29 июня труппа Тайрона села на пароход, отплывающий в Швецию. Вначале все шло хорошо. Первое же наше выступление прошло удачно, но 2 сентября началась война. Я вместе с Тайроном оказалась в Дании. В жизни не забуду выражения лица французского консула в Копенгагене. Он долго изучал мой нансеновский паспорт и очень вежливо вернул его:
— Вы не французская подданная, я не могу дать вам разрешения вернуться во Францию. А поскольку вы по происхождению армянка, вам придется ехать в Армянскую республику Советского Союза.
Я онемела от горя. Не помню точно, что я говорила, когда дар речи вернулся ко мне, но, по-видимому, мне удалось тронуть его сердце, он разрешил мне вернуться во Францию.
Войдя в дом, я увидела, что наши, согласно распоряжению управления граждан-ской обороны, красят оконные стекла в темно-синий цвет. Ходили слухи, что под видом политических эмигрантов Германия наводнила Францию своими агентами. На стенах домов появились плакаты: “Молчите, будьте бдительны, уши врага слышат вас”. Мы, по правде говоря, недоверчиво улыбались, но выяснилось, что пятая колонна и в самом деле проникла в страну. Только спустя полтора года стали ясны ужасные последствия этого.
Но, как всегда в подобных случаях, в первую очередь пострадали невиновные. Были арестованы и брошены в лагеря антифашисты, которым с трудом удалось вырваться из рук гестапо и найти прибежище во Франции. После перемирия, освободив из лагерей, их вернули в Германию, то есть прямо в руки нацистским палачам.
В парижской мэрии населению раздавали противогазы. Однако выяснилось, что из нашей семьи один только Шарль имеет право на противогаз, ибо только он у
нас — гражданин Франции. Отец очень обиделся за такую дискриминацию, потому что считал себя самым настоящим французом. Мне кажется, это и заставило его прийти к роковому решению и мгновенно осуществить его.
Он заявил нам, что записался в добровольцы. Он хотел, конечно, придать возвышенный смысл своему поступку, но, думаю, истинной его целью было добиться французского гражданства для себя и для нас, то есть раз и навсегда разрешить проблему противогаза.
16 апреля мы все вместе, подавленные и грустные, провожали его на вокзал.
С таром в руке Миша смотрел на нас из окна, и я не хотела думать, что, может, вижу его в последний раз.
В воинском соединении, в которое записался Миша, кроме армян, были и русские, греки, румыны, евреи из Центральной Европы. Временно часть дислоцировалась в Пиренейских горах, в Сетфоне. Способности в области кулинарии в армии высоко ценятся, поэтому отца быстро заметили и доверили пост кухмейстера. Он готовил для молодых ребят, выходцев с Востока, еду по рецептам, которые знал с детства, и каждому она напоминала родной дом. А по вечерам, играя на таре, пел — по-армянски, по-русски и по-гречески. Неудивительно, что отец скоро стал популярен и за прекрасное исполнение романса “Очи черные” его так и прозвали — Очичерные.
Один из офицеров, потомок древнего армянского дворянского рода Багратуни, который жил во Франции давно, был его другом. Багратуни стал одним из первых армян, с которым мои родители познакомились в Париже. Он был постоянным посетителем всех ресторанов, где работал отец, и другом нашей семьи.
Под его моральным покровительством проходили последние дни службы отца в этой “странной войне”. Но утром десятого мая прозвучала “музыка”, мелодия которой и без моего напоминания известна всем.
За несколько дней до того отца перевели из пиренейского лагеря. Двадцатого мая мы получили от него письмо, но откуда — было непонятно, о себе он почти ничего не сообщал: видимо, уже смекнул, что к чему. Хотя пресса по-прежнему взахлеб расхваливала нашу “протяженную оборону” и “умышленное отступление”, отец иллюзий на этот счет не питал. “Что бы ни случилось, — писал он в письме, -что бы вам ни сказали и даже ни приказали, сидите дома и никуда не уезжайте”.
На нас, ожидавших новой битвы при Марне, даже отдаленно не допускавших, что Франция может потерпеть поражение, предупреждение отца подействовало, как холодный душ. Больше писем от него не было.
Полк отца готовился отправиться на так называемый фронт, так называемый — потому что немецкие танки со всех сторон спокойно прорывали и уничтожали наши укрепления. Уверенный, что больше не увидит нас, отец высылает нам по почте свой тар, пишет прощальное письмо и со спокойной совестью решает в последний раз в жизни напиться любимой “Христовой крови”. Напился он так, что утром даже не слышал команды к построению. Это и спасло его, потому что спустя три часа немецкие бомбардировщики разбомбили полк. Никто не спасся.
Впоследствии, когда мама укоряла его за чрезмерное пристрастие к вину, он патетически восклицал, что, если бы он любил пить воду, Кнар давно уже была бы вдовой.
Мама, конечно, не принимала этого довода, спасение отца она склонна была приписывать Провидению.
Немцы вошли в Париж 14 июля. Мама запретила мне выходить из дому.
Через несколько часов после начала оккупации раздался звонок в дверь. То была Лиза. Она не скрывала своей радости, попросила чего-нибудь выпить и, подняв бокал, воскликнула: “Хайль Гитлер!”
С первого же дня после отъезда отца Шарль, которому было всего 16, проявлял не свойственные его возрасту зрелую рассудительность и трезвость. Большая часть магазинов в городе была закрыта, денег не хватало. Он время от времени исчезал и возвращался с едой, о способах добывания которой предпочитал умалчивать. Может, и в самом деле дети эмигрантов приспосабливаются к обстоятельствам лучше других своих сверстников, но у Шарля от рождения стойкий характер, он не любит терпеть поражения ни от врагов, ни от зрителей, что доказал всей своей жизнью. Когда прошли первые дни оккупации, мы поняли, что не имеем права унывать.
Консьержка сообщила: “В Лондоне есть одни генерал, который призывает объединиться, продолжать борьбу, фамилии я не расслышала, но, видно, храбрый человек”.

(продолжение следует)
http://magazines.russ.ru/druzhba/2005/2/aa16.html
yonic вне форума  
Вверх
Старый 15.12.2005, 03:15   #6
korifei
 
Аватар для korifei
 
Группа: Участники
Регистрация: 10.10.2005
Последний визит: 19.09.2012
Сообщений: 19
Поблагодарил(а): 44
Поблагодарили: 958

Игорь, спасибо за обзоры!!! ОЧень интересно. Не успел пока всё прочитать, но начало мне очень понравилось, обязательно попозже дочитаю!
__________________
Распространенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке:
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке

В. Высоцкий
korifei вне форумаМужчина  
Вверх
Старый 31.12.2005, 08:59   #7
timosh
 
Аватар для timosh
 
Группа: Участники
Регистрация: 26.08.2005
Последний визит: 03.03.2024
Сообщений: 55
Поблагодарил(а): 330
Поблагодарили: 25

Игорь,очень интересно,спасибо
timosh вне форумаМужчина  
Вверх
Старый 05.01.2006, 01:36   #8
yonic
Праздный
 
Аватар для yonic
 
Группа: Отрезвитель
Регистрация: 12.08.2005
Последний визит: 13.08.2007
Сообщений: 99
Поблагодарил(а): 35
Поблагодарили: 13,029

Спасибо Миражу за тему о Далиде - и посему публикуем её фото с Шарлем Азнавуром

yonic вне форума  
Вверх
Старый 08.01.2008, 15:46   #9
balzatul
Гость
 
Аватар для balzatul
 
Группа: Гости
Сообщений: n/a

ed2k://|file|Aznavour.L'intégrale.34.Albums.rar|2462233748|F0BE7C62F8D07E62E60432A658A94E41|/
 
Вверх
Ответ

Навигация
Вернуться   Музыкальный Огонек > Форум > ЗАРУБЕЖНАЯ ШКАТУЛКА > Зарубежные группы и исполнители > О жизни и творчестве исполнителей

Опции темы

Ваши права в разделе
Вы не можете создавать новые темы
Вы не можете отвечать в темах
Вы не можете прикреплять вложения
Вы не можете редактировать свои сообщения

BB коды Вкл.
Смайлы Вкл.
[IMG] код Вкл.
HTML код Выкл.







Текущее время: 04:46. Часовой пояс GMT +4.

    Для правообладателей -Обратная связь    Главная   Форум    Архив    Вверх 

Индекс цитирования Яндекс.Метрика

Copyright ©2004 - 2024, Музыкальный огонек - Русский шансон.

Powered by vBulletin® Version 3.8.9
Copyright ©2000 - 2024, vBulletin Solutions, Inc. Перевод: zCarot